— О, мой Бог! — вдруг воскликнул Мэтью, неожиданно поняв, кто это.

Она повернулась к нему, глаза ее сверкнули.

— Si, можешь взывать к Господу! Позови его сюда и попроси привести оркестр ангелов, потому что только так я буду петь эту проклятую партию!

— Вы… — выдохнул он. — Вы же…

Она отбросила назад волосы и чуть отвела голову, словно собралась атаковать своим острым подбородком.

— Алисия Кандольери! — объявила она с воинственной красотой, хотя ее имя он и так уже знал.

Перед ним стояла похищенная оперная прима, и, похоже, что ее действительно похитил почти что любовник-пират, как и писали в «Булавке», и этот бедный ублюдок, видимо, откусил кусок больше, чем мог прожевать.

Глава тридцать третья

Госпожа Алисия Кандольери кружила вокруг стола Мэтью, как пантера.

Когда внезапно она остановилась прямо напротив его стула, она требовательно спросила:

— Что ты обо мне знаешь? А?

— Я знаю, — спокойно ответил он. — Что вы можете заставить любой вопрос звучать как требование.

— Ты должен также знать, что я звезда!

— В Италии, да. В Лондоне и многих других городах тоже, я уверен. Здесь… вы, похоже, просто очень громкая и грубая женщина, которая ищет себе оркестр.

— Ты только посмотри, как этот со мной разговаривает! — она обожгла глазами своего напудренного компаньона, который, как полагал Мэтью, был ее управляющим. Он вспомнил, что в «Булавке» говорилось, что не только сама знаменитость была похищена, но и кое-кто из ее свиты.

Тем временем мадам Кандольери прищурилась, не дождавшись реакции от своего растерявшегося спутника, и вновь обратила пламенный взор на Мэтью:

— Questo deve avere le palle di ottone per andare con la sue orecchie in ottone!

Мэтью разобрал что-то про железные яйца и железные уши. Он пожал плечами.

— Почту это за комплимент. А теперь… почему бы вам не присесть и не успокоиться?

— Успокоиться? Успокоиться?! — дива сморщила пухлые губки, грудь ее, казалось, раздалась в размерах, и Мэтью с трудом удержался от намерения схватиться за край стола, чтобы ближайший крик этого средиземного циклона не сдул его к дальней стене. Но затем набухающий бюст опустился, губы расслабились и избавились от морщинок праведного гнева, дива склонила голову набок, словно пыталась рассмотреть сидящего перед ней молодого человека под другим углом. — Кто ты такой, черт возьми?

— Говорите и в самом деле, как Персефона, — заметил он, вспомнив, что это было еще одним именем Царицы Аида, правда он не имел ни малейшего понятия, какую оперу она должна была исполнять.

— Si. И я, наверное, скорее, проговорю всю свою партию, чем буду петь ее без оркестра. Как тебя зовут?

— Мэтью Корбетт. А вас? — последний вопрос он адресовал ее запуганному управляющему.

— Его зовут fango [грязь (ит.)] за то, что втянул меня в это! А в лучшие свои времена его звали Джанкарло Ди Петри.

— Здравствуйте. Как поживаете? — обратился Мэтью к мужчине, который напоминал дрожащий кусок нервов и, похоже, не собирался удостаивать молодого человека ответом.

— У него все simplicimente eccellente [просто превосходно (ит.)]! — ответила мадам Кандольери. Она бросила взгляд своих темных глаз на трех охранников, которые возобновили свою беседу, затем отодвинула стул от стола Мэтью и села, небрежно и почти по-мужски расставив ноги, что больше ассоциировалось с какой-нибудь развязной крестьянкой, чем с оперной звездой. — Уфф! — вздохнула она. — Что за место, а!

— Я прибыл не более часа назад.

— А мы здесь уже… ради всего святого, сядь ты уже, Джанкарло! — приказала она, и ее несчастный спутник опустился на ближайший стул. — Мы здесь уже восемь дней, — продолжила мадам Алисия. — Или прошло уже восемь недель? Madre Maria, я с ума сойду! — она прищурилась. — Ты один из них?

Рука примы указала в сторону охранников.

— Нет. Меня привезли сюда точно так же, как и вас.

— Это был обман! Джанкарло, Розабелла и я были приглашены к графу… как там называлось это место? — она грозно обратилась к своему управляющему.

— Кентербери.

— К графу Кентерберийскому, — продолжила она. — Затем мы отправились в изнуряющее путешествие по дороге, на которой едва не поломали спины! Лошади бежали все быстрее, и быстрее, и я посмотрела в лицо человека, который представился доверенным ambasciatore [представителем (ит).] графа, и сказала ему: «Scusami [извините (ит.)], эти ухабы кругом скоро заставят меня… как вы это говорите… освободить воду?», потом попросила: «Скажите кучеру остановить карету в следующей таверне и позвольте мне сделать это, это займет всего минуту». Он кивнул молча, а потом мы просто пролетаем мимо таверны! И мимо гостиницы прямо на пути! Поэтому я немного… ну, ты понимаешь, расстроилась такому неуважению и потребовала остановить карету немедленно! Можешь себе представить, что этот человек мне ответил?

— Например, «Заткнись»? — предположил Мэтью.

— Esattemente! [точно (ит.)] Это совершенно верно! Тогда я потребовала снова, чтобы он остановил эту чертову карету сейчас же! Я так… охххххх, я так злюсь, когда вспоминаю об этом, что хочется что-нибудь бросить… у меня красная пелена перед глазами встает, как тогда. Я хотела просто выпрыгнуть из этой кареты. Я пригрозила, что так и сделаю, если мне не дадут высвободить воду…. и знаешь, что этот человек сказал мне, Алисии Кандольери?

— Что-то вроде «Ну так писай прямо здесь?» — спросил Мэтью.

— И снова правильно! Так знаешь, что я сделала?

— Могу только догадываться.

— Тебе лучше поверить в это, bambino [детка (ит.)]! — игриво усмехнулась она. — Я сбросила свои юбки, как будто я какая-нибудь donna dei campi [женщина полей, крестьянка (ит.)] и выпустила все прямо этому наглецу на ноги! Тебе надо было слышать, как он завизжал, готова поспорить, Сенетта не орал громче, когда ему яйца отрезали! И тогда — тогда — этот мужик покраснел и начал ругаться, как мальчишка-моряк, и вдруг достал пистолет из своей дорожной сумки! Направил его прямо мне в лицо и сказал, что если бы Профессор Фэлл не хотел меня, меня следовало бы застрелить еще раньше, потому что он совершенно непримиримо презирает оперу! — она фыркнула, как мог бы фыркнуть бык, сжала кулак и на мгновение замерла, словно размышляя, сплюнуть или не сплюнуть на пол. — Если я еще раз увижу этого мужика, я его наизнанку выверну и отобью ему почки! Мы провели весь день в несущейся карете, а потом прибыли в какую-то Богом забытую гостиницу в деревне, где на мили вокруг не было ни огонька и где нас никто не ждал. И тогда я поняла, я действительно поняла… что ни на какое представление к графу Кентерберийскому я не попаду.

— Решительно нет, — кивнул Мэтью.

— Трактирщик! — требовательно закричала леди, напугав мужчину так сильно, что он выронил все деревянные кружки, которые собирался расставить на полке. — Мы тебе здесь, что, брёвна? Принеси нам три бокала красного вина! И чем крепче, тем лучше!

— Эм… не уверен, что это хорошая идея, — предупредил Мэтью.

— Почему это? Я хочу выпить! Единственная приличная вещь, которую я здесь нашла, это красное вино!

Мэтью задумался нал этим. Если мадам Кандольери и была одурманена наркотиком, то она никак этого не показывала. На деле и Ди Петри не выглядел опьяненным или лишенным воли, хотя и трясся от каждого слова примы, как слабое деревце под сильнейшими порывами ветра.

— Когда состоится ваше представление? — спросил Мэтью.

— Через четыре дня, в маленьком сарае, который они здесь называют театром.

Мэтью понял, что Профессор Фэлл, видимо, отдал приказ, чтобы мадам Кандольери, ее управляющий и ее служанка не были отравлены наркотиком ни через еду, ни через питье — по крайней мере, до представления. Он представил себе, какой эффект может препарат оказать на волю дивы, на ее память и ее способности в целом. Правда, надо сказать, что наркотик может быть модифицирован, чтобы оказывать различное влияние и, возможно, эффект его накапливается и проявится только через несколько дней. А сразу после представления мадам Кандольери и ее свита, возможно, кардинально переменятся, когда доза достигнет соответствующего количества. Поэтому, возможно, некоторые порции вина трактирщик подаст из неотравленных запасов. Что касается его самого, то Мэтью понимал, что не сможет достаточно долго продержаться без еды и питья.