Мозг Мэтью работал… медленно, лишенный твердой пищи и хотя бы короткого отдыха… но все же работал.

Он почувствовал, как невидимая петля затягивается на его шее.

— Позвольте мне задать вопрос, — сказал он, когда яркий луч мысли вдруг прорвался сквозь туман в его мозгу. — Я понимаю, что преступление, которое я совершил, ухудшается тем, что я сделал это, находясь в положении слуги, который убил своего хозяина, так? — он продолжил до того, как Эйкерс заставил его замолчать. — И мой вопрос в том… где доказательства того, что я был слугой графа Дальгрена? Где бумаги, подтверждающие мою службу? У вас есть слова пассажиров корабля о графе Дальгрене и их предположения о том, что я был его слугой, но как можно эти предположения доказать? Если точно так же предположить, что я не состоял у него на службе, разве не меняются обстоятельства? Уроженец Пруссии был убит в открытом море, не на территории Британской империи, и это грозит мне повешением? Так разве не следует меня доставить в Пруссию для суда? В самом деле, это ведь не входит в юрисдикцию Англии, ведь не английский, а прусский граф был убит мною. В открытом море. И как вы можете даже называть это убийством? Где труп? Возможно, при падении граф Дальгрен запутался в водорослях, а после был съеден акулой, укушен медузой…. что ж, если медузы и акулы у вас тоже считаются убийцами, то их следует немедленно выловить и доставить в плимутскую тюрьму. А еще граф мог просто утонуть… что, вероятно, призывает весь океан оказаться на этом суде. То есть, чтобы быть точным, я не убивал человека, сэр. Я лишь перерезал веревку.

— Да, но разрезание этой веревки послужило причиной его смерти, — сказал Эйкерс, вызывающе поднимая свой тонкий подбородок.

— А вы можете быть абсолютно уверены, что он мертв? — на несколько секунд Мэтью и впрямь почувствовал, что болтается в петле. — А те два свидетеля — они уверены? Видели ли они на самом деле, как он погиб? Я — не видел. У человека может быть больше жизней, чем у кота самого Сатаны. Он может оказаться здесь в любой день и первое, что он сделает, это убьет кого-нибудь, чтобы завладеть его одеждой и деньгами, поэтому будьте осторожны и следите за порядком на побережье.

Эйкерс соединил подушечки пальцев и приложил их к своим губам, глаза его теперь смотрели на обвиняемого по-новому. Словно бы… с уважением?

— У меня есть решение, — сказал Мэтью. — Я знаю недавно прибывшего в Лондон помощника главного констебля. Его зовут Гарднер Лиллехорн. Вы знаете это имя?

Магистрат выдержал недолгую паузу, прежде чем ответить, однако затем произнес:

— Знаю.

— А помощника Лиллехорна зовут Диппен Нэк. Это имя вам тоже известно?

— Я слышал, как его произносили, — отозвался Эйкерс с любопытством.

— Так попросту избавьтесь от меня: перебросьте ответственность в их лондонский терновник, — продолжил Мэтью. — Вы исполнили свой долг в моем деле перед правовой системой. Здесь имеют место вопросы Прусского государства, недоказанное рабство, а также непроверенное убийство. Такие дела должны решаться лондонским судом. Я думаю, Плимут только и ждет, чтобы сказать мне: «скатертью дорога», потому что на очереди куда более насущные дела.

В помещении повисло молчание.

Наконец, магистрат Эйкерс издал неясный звук — возможно, прочистил горло — и тихо произнес «ха» без какого-либо намека на юмор.

Таким образом в течение двадцати четырех часов Мэтью подготовили к переправке в Лондон в тюремном экипаже. Ему, наконец, позволили отведать хороший ужин из тушеной говядины — настоящей говядины, хотя сейчас он не отличил бы ее вкуса даже от мяса больной лошади — дали выпить кружку эля и позволили покинуть дикую клетку, которую он делил с безумцем, после чего выделили одиночную камеру на ночь, где он, наконец, смог спокойно поспать, не опасаясь, что кто-то перережет ему горло во сне.

Мэтью по-прежнему приходилось расхаживать в костюме плимутского заключенного, в бритье ему было отказано — политика Плимута этого не предусматривала: в конце концов, опасно было позволять заключенному оставаться наедине с бритвой. Но все же основной исход был положительным: его, наконец, вытащили из этой грязной клетки и теперь везли к кому-то, кого он знал. Скажи кто-нибудь молодому решателю проблем год назад, что он будет готов расцеловать Гарднера Лиллехорна и Диппена Нэка при встрече, и Мэтью, возможно, занял бы соседнюю камеру в Бедламе рядом с Тиранусом Слотером и сказал бы хранителю проглотить ключ, потому что такое безумие показалось бы ему неизлечимым.

Лошади перешли на рысь. Колеса месили английскую грязь, маленькие деревни проплывали мимо одна за другой, и Мэтью думал, что сумел немного отсрочить свое свидание с петлей. Теперь, чтобы выиграть эту партию, предстояло вывалить всю информационную кашу на Лиллехорна, и вымолить у этого напыщенного… то есть, весьма уважаемого блистательного джентльмена помощь и прощение, чтобы он, раздувшись от самодовольства, пнул Мэтью под хвост и направил через Атлантику обратно в его молочный райский уголок за домом Григсби.

Это была нелегкая поездка. Английские дороги были хуже тех, что окружают Нью-Йорк и, возможно, хуже всех тех, по которым Мэтью когда-либо приходилось ездить. Он, Монкрофф его напарник, с которым он делил поочередно место возницы, останавливались в нескольких придорожных трактирах. В большинстве случаев Мэтью был вынужден спать на полу, но Монкрофф оказался достаточно любезным, чтобы хотя бы кормить исхудавшего пленника, делясь с ним пирогом с почками, копчеными колбасками и прочей снедью, которой обзаводился во время остановок. Пусть отголоски последствий тяжелого плавания на борту «Странницы» все еще давали о себе знать, молодой человек все равно быстро набирался сил, потому что благодаря Монкроффу ему не приходилось почти никогда чувствовать себя голодным. Он начал замечать то, как смотрят на него англичане и англичанки. Они, казалось, искренне наслаждались видом цепей, и были готовы невзначай задеть заключенного или даже случайно уколоть его столовыми приборами, однако Монкрофф бегло пресекал эти попытки, угрожая, что запишет полные имена хулиганов и призовет их к ответу перед законом. Дети здесь были столь же жестоки, сколь и взрослые. Впрочем, можно сказать, что они были еще хуже, потому что они двигались быстро и успевали ударить Мэтью под ребра или пнуть по голени, пока добропорядочный Монкрофф не видел. В каждом населенном пункте, где они останавливались в течение этой недели, быстро распространялась молва о том, что осужденный убийца направляется в Лондон, чтобы быть повешенным, и это заставляло множество зевак выглядывать из окон гостиниц и даже подходить совсем близко в попытке лучше разглядеть преступника. К моменту последней остановки Мэтью узнал от Монкроффа, который, в свою очередь, услышал это от хозяина трактира, что слухи говорят следующее: будто бы молодой худой чернобородый убийца обезглавил трех женщин и нескольких детей в Плимуте, насадил их головы на заборы, а после каждого зверства с упоением купался в их крови в комнате, мебель в которой сплошь состояла из человеческих костей. Были в той комнате, якобы, и две козы, которых безумец наряжал в женскую одежду. В ту ночь зеваки были буквально готовы выбить дверь комнаты, чтобы посмотреть на молодого человека, поэтому Монкроффу пришлось разместиться у самой двери с мушкетом и остаться там до прихода утра, окутанного противной моросью.

Теперь, когда экипаж отправился дальше по дороге, которая была еще более ухабистой, чем прежде, Мэтью Корбетт, подпрыгивая на каждой кочке на свое дощатом сидении, выглядывал в зарешеченное окно и рассматривал промозглый и туманный пейзаж, в котором уныло виднелись кривые деревья близ каменных домов с соломенными крышами, а время от времени проплывали зеленые тени холмов. Воздух был не очень холодным, но летающая в нем морось кусалась. Через некоторое время Мэтью отметил, что количество домов с соломенными крышами увеличилось, и они теперь отстояли друг от друга на меньшее расстояние, плотнее располагаясь вдоль дороги. Кроме того повозка вдруг пошла с меньшей скоростью. Вознице пришлось приложить много усилий, чтобы контролировать четверку лошадей, потому что постепенно из тумана появлялись все новые и новые кареты и повозки. Мэтью узнал этот город прежде, чем Монкрофф отодвинул задвижку, разделяющую их, и произнес: